Елена Александровна Денисьева

(1826-1864)

Елена Денисьева родилась в 1826 году, в старинной, но обедневшей дворянской семье. Она рано потеряла мать, а с отцом, Александром Дмитриевичем Денисьевым, и мачехой ее отношения не сложились. Вспыльчивая девушка была спешно отправлена в столицу, на воспитание к тетушке Анне Дмитриевне Денисьевой – старшей инспектрисе Смольного института.

Анна Дмитриевна страстно привязалась к племяннице, по-своему баловала ее, наряжала ее и вывозила в свет, где на нее – изящную, грациозную брюнетку с живыми карими глазами и очень хорошими манерами, быстро обратили внимание потенциальные женихи.

Но тут на ее горизонте появился Федор Иванович Тютчев, чьи дочери также учились в Смольном. Скандал разгорелся в марте 1851 года, почти перед самым выпуском и придворными назначениями. Елену Денисьеву ожидало место фрейлины при дворе и вполне обеспеченное будущее. Но о ее связи с Тютчевым стало известно управляющему Смольного института, который напал на след квартиры, снимаемой поэтом для тайных свиданий с Еленой Александровной. К тому же смолянка Денисьева уже ждала ребенка…Тетушку Анну Дмитриевну поспешно выпроводили из института, назначив пенсию.

Такой оказалась судьба Елены Денисьевой... Ее перестали принимать в свете, от нее отказался собственный отец. Она же на дороге к своему тридцатилетию ушла в уединение, в отречение от былых радостей, и все это ради него – женатого человека. Он так и не решился оставить ради нее семью, «милую кисаньку Нести» – свое «земное провиденье», к которому возвращался всякий раз после их пристанища.

Федор Иванович, конечно, сознавал свою вину перед ними обеими, восклицая: «о, как убийственно мы любим!» Он был мучим своей виной. Он сожалел о том, что не нашел в себе силы ни соединиться с ней навеки, ни отказаться от нее навсегда. Впрочем, о первом она наверняка не заговаривала, а второго попросту бы не позволила.

«Какой бездонной глубиной, какой страстью и самозабвенной преданностью обернулась безмятежная легкость большеглазой смольнянки! – писал о Елене Денисьевой Юрий Нагибин. – Она сразу превзошла его в мощи, цельности и одержимости чувства».

Она родилась, когда ему было двадцать три, и по возрасту годилась ему в дочери. Но странное дело: нигде, ни в одной строке из обращенных к ней Тютчев не подчеркнет своего старшинства. Он говорит с ней как равный с равной, ибо «союз души с душой родной» перечеркнул, стер возрастную их разницу. В прекрасном стихотворении «Предопределение» он напишет:

И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет, наконец...

Одно известно: ее участь он называл более завидной. Такой слабый по сравнению с ней, не желающий принести ни единой, пусть даже малой жертвы, он считал ее счастливее себя.

Он не раз признавал, что не стоит ее любви. «Пускай мое она созданье – но как я беден перед ней...» Что могла она ответить на это? Все, о чем он думал, чем он дышал, – в его стихах. И чувство вины, и глубочайшая к ней привязанность, и признание высоких качеств ее души, и даже поклонение – все это можно найти в цикле, посвященном последней любви поэта, его любимой женщине. «О ты, последняя любовь! Ты и блаженство и безнадежность...»

Его стихи... Как часто упивалась она поэтическими словами, обращенными к ней, наполненными такой безысходной болью, такой тревогой и нежностью, что перехватывало дыхание. Его стихи были единственным оправданием ее жизни, и как будет терзаться он тем, что не понял этого вовремя! Потом, когда ее не будет...

Желание Елены Александровны непременно увидеть свое имя в посвящении к стихам очень человечно и понятно объяснил Ю. Нагибин: «Словно в них одних находила она искупление своей грешной, в нарушение всех Божеских и человеческих законов, жизни. Существовала ли на свете женщина, настолько созданная для прочных радостей замужества и материнства, как Елена Александровна? Теплая, искренняя вера отличала ее, и лишь крушение внутренних устоев опалило эту веру мрачным фанатизмом».

Не только чахотка постепенно сводила ее на нет – душевные силы, подорванные обстоятельствами несправедливой судьбы, день за днем отнимала нервная болезнь...

Любимая женщина оказалась прозорливее поэта: раскаяние явилось страшным, неукротимым, небывалым в его жизни страданием... С ее уходом Федора Ивановича словно покинули жизненные силы. Он разом постарел и осунулся. Но стихи – его великая поэзия – стали еще глубже и пронзительней.

Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня,
Тяжело мне, замирают ноги...
Друг мой милый, видишь ли меня?
Все темней, темнее над землею –
Уцелел последний отблеск дня...
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня...
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?

Жизнь поэта, эта «подстреленная птица», – так он сам скажет еще позднее, – продолжалась. Остались память и стихи о ней, «свой подвиг совершившей весь до конца в отчаянной борьбе». Жизнь продолжалась, но уже без того главного света и смысла, каким было заполнено прежде все его существование. «Во мне глухая ночь и нет для ней утра...»